И каждая ночь – тоже. Потому что, когда я, возвращаясь как-то раз с гостями нашего института из ресторана, проводил их до отеля и отправился к себе домой, такси увязло в новой колонне воодушевленно-возмущенных, поющих, размахивающих флагами и потрясающих кулаками студентов, продвигавшихся по проспекту Руставели со стороны университетского квартала – на поддержку своих товарищей, которые терпеливо стояли возле дворца, где еще горел свет и где, как им было известно, речи их еще мог слышать тот президент, что со времени их нежной юности правил ими, их родителями и учителями – сперва как освободитель, затем все более самоуверенно и наконец довольно часто – как настоящий диктатор. Грузия – маленькая страна. Правительства здесь – дело, так сказать, семейное. И потому даже в сильнейшем гневе люди называли диктатора не иначе как его домашним, детским именем. Миша. Прошло твое время, Миша. Тем вечером, в последние мгновения перед тем как заснуть, мне стало ясно, что городские ландшафты и архитектурные пейзажи, которые я пытался описывать весь этот год, безнадежно размыты событиями этих сентябрьских дней 2012 года. Поток истории Грузии, истории ее души после длительного застоя и почти десятилетнего стеснения внезапно пробил брешь в запруде и вновь устремился на волю, навстречу будущему, среди «бурлящих волн, которые поднимались с протяжным воем, точно воды реки, гонимые могучим приливом в пору равноденствия». Для описания этих дней моему воспитательному роману об обратившихся в камень силах истории надлежало сделаться драматической, насыщенной символами и перипетиями новеллой. Я стал свидетелем неслыханного события.

На другой день, очень поздно вечером (опять по пути с банкета в честь гостей симпозиума), у меня был новый повод подивиться социально-типологической точности описания революции во все том же романе, «Воспитании чувств» Флобера (утром за завтраком я как раз перечитал соответствующую главу). Отпустив перед Тбилисской филармонией такси где-то между двенадцатью и часом ночи, я видел революцию в Грузии 2012 года во множестве красноречивых деталей – в точности так же, как великий реалист описал ее в XIX столетии. Метод восприятия, к которому мы, наблюдая подобные события, бессознательно обращаемся с тех пор, как их вообще стали описывать, заключается в стремительной смене крупного и общего планов. В качестве классического примера меня всегда особенно впечатлял эпизод из мемуаров Троцкого. Дело происходит в октябре 1917-го. Видный оратор, интеллектуал и военный деятель закончил одну из своих захватывающих речей. Ему нужно уходить. Но зал заполнен настолько, что пройти к выходу невозможно. В конце концов тысячи рук доставляют его к дверям через головы толпы. Плывущий словно по волнам революционер видит вокруг себя лишь плотный ковер из чьих-то волос, шапок, плеч, шляпок. Из вдохновленных лиц. Внезапно – Троцкий описывает это спустя десятилетия с еще ощутимым волнением – среди множества незнакомых людей он различает свою дочь Зинаиду, которую сам он, день и ночь занятый бесконечными мероприятиями, не видит уже несколько месяцев и которая успевает крикнуть ему пару восхищенных и добрых слов, прежде чем черты лица ее снова тонут в потоках революционного народа.

Наши впечатления о сценах восстания подобны, можно сказать, восприятию рассыпающегося домика из игральных карт, из которых та или иная особенно отчетливо пролетает перед нашими глазами и остается в памяти – хотя мы и по сю пору не знаем, какое значение и какую ценность могла иметь именно эта карта в какой-либо игре. Подобным образом народные массы у Флобера на протяжении целых эпизодов – цельный «поток». Нескончаемая, плывущая, вьющаяся воронками, оставшаяся в памяти серой масса изначально, возможно, более ярких, но теперь не поддающихся разделению, слившихся в сплошной поток впечатлений. В других эпизодах Флобер описывает революционные массы как некое безликое действие («отливали пули, сворачивали патроны; деревья на проспектах, общественные уборные, скамейки, решетки, фонари – все было разрушено, опрокинуто»). Потом внутренняя камера снова наезжает на некую незабываемую деталь. Отчего она так красноречива, мы не знаем. Восстания, если хотите, это события психологического восприятия, которые посредством некоей детали, обладающей неопределенной и непостижимой выразительностью и провоцирующей сенсорную перегрузку, запечатлеваются на поверхности нашего внимания. «Вдруг из переулка выскочил бледный высокий юноша с черными волосами, развевающимися по плечам, в фуфайке с цветными горошинами. Он держал длинное солдатское ружье и бежал на цыпочках, в туфлях, похожий на лунатика, ловкий, как тигр. Время от времени слышны были выстрелы». Тем тбилисским вечером в сентябре 2012-го площадь перед филармонией была запружена народом. Автомобили здесь давно уже не ездили, они стояли на проезжей части, брошенные как попало владельцами. Круглое здание концертного зала из 70-х было ярко освещено. На огромном экране, размещенном на обращенном к улице фасаде, мелькала реклама, казавшаяся теперь безнадежно устаревшей. Люди жгли метлы и потрясали кулаками. Стайки юных девушек сидели на земле. Люди Иванишвили в голубых футболках с важными минами переговаривались по своим трубкам. Впрочем, сторонники будущего премьера были в меньшинстве и, казалось, сознательно держались в стороне. Ведь ораторы мятежников подчеркивали, что речь идет о нарушениях прав человека в тюрьмах, а не о партийной политике или предвыборной борьбе.

Выступ бетонного цоколя служил своего рода трибуной. На нем тесным рядом выстроились выступающие, одни молодые ребята, державшие перед собой самодельные транспаранты. Поочередно они бросали через мегафон в стоявшую под ними толпу пламенные речи, причем в этих выступлениях узнавалось нечто, подсмотренное в передачах MTV, – провокационные жесты или ужимки бунтующего перед публикой хип-хопера. В какой-то момент молодые мужчины показались мне сошедшими с картин героической эпохи – героями, выступающими перед своим войском с возбуждающими речами и поносящими неприятеля. Аплодисменты, крики, речовки, выброшенные вверх кулаки были им ответом. В толпе стояли с озабоченными лицами женщины постарше, быть может, их матери. Одна из них, словно только что оторвавшаяся от работы по дому (рабочий халат в черных цветах, пластмассовые сандалии-шлепки, черная сумочка, сигарета), зажала рукой рот в невообразимом ужасе от того, что здесь говорилось совершенно открыто. Молодой парень, завернувшись в бело-красный грузинский флаг и замотав голову белым платком, словно призрак нации, бродил среди брошенных в беспорядке автомобилей.

Самый большой транспарант на трибуне, привлекавший к себе больше всего внимания, изображал толстого нагого человека, скованного по рукам и ногам, с белой повязкой на глазах и кляпом во рту, из задницы которого торчал букет красных роз (символ цветной революции Саакашвили в 2003 году). Подпись гласила: «Картули демократия», грузинская демократия. Женщина лет шестидесяти в черном платке держала на руках икону. Она сидела на выступе цоколя, будто сама по себе, быть может, погруженная в благочестивые думы, совсем одна среди великого множества людей. Рядом с ней стояла девочка лет десяти, которая в моих воспоминаниях о том сентябре осталась для меня Жанной д’Арк грузинской революции метлы. Она стояла на рампе, широко расставив ноги: юбка до колена, вязаная кофточка и красная футболка. Как мне показалось, она нарочно разоделась ради воскресной демонстрации и теперь с детским выражением решимости на лице держала самодельный плакат, на котором неловкими красными буквами был написан ее лозунг. Сегодня она желала показать всем, что она думает: «Akhglaia is a Mafia!»

Бачана Ахалая, тридцати с небольшим лет политик из правящего Единого национального движения, отвечал тогда в Министерстве юстиции за тюрьмы. Как бы ни был он молод, он уже имел, прежде всего – за период своей предыдущей службы в Министерстве обороны, репутацию жесткого, деятельного, дотошного последователя президента и американской дипломатии.